Дело это – П-13927, что хранится в архиве УФСБ по Омской области, выдумано от начала до конца, как и тысячи им подобных. Такова была воля сценаристов великих репрессий. Следственные органы Омского управления НКВД принялись лишь за творческое исполнение спущенных «сверху» директив.
Пласт духовенства и священнослужителей, который был отнесен к категории «врагов народа» и намечен к истреблению, был объемным – около 800 человек из 125 действующих в епархии церквей. К концу 1936 и началу нового 1937 года многие из священников уже побывали и не раз в застенках НКВД, в концентрационных лагерях, так что подготовительная работа для создания мнения о неблагонадежности «поповской среды» в глазах общественности была создана, а «честный протестующий советский гражданин» всегда был под рукой – семена недоверия, подозрительности и атеизма дали свои всходы.
Омский епископ Антоний Миловидов за год своего служения на Омской кафедре стремился укрепить и распространить влияние Русской Православной церкви за Уралом, сохранить имеющиеся церкви и по возможности возобновить работу прежде закрытых.
Из справки: «Миловидов Анатолий Николаевич, родился 13 июня 1877 г. в Москве. Отец – служащий, профессор Харьковского университета, умер в 1881 г. Мать проживала в Москве. Окончил шесть классов гимназии. До революции был игуменом Воскресенского монастыря в Златоустовском уезде. В 1929 г. выслан из Казани, в 1930 г. осужден на три года и отбывал наказание в концлагере в Вишерском районе… В Омское областное УНКВД поступили данные о том, что Омским епископом Миловидовым А. Н. в течение 1936 г. проводилась контрреволюционная работа по организации кадров духовенства на борьбу с советской властью, для этой цели он высказывал среди них фашистские идеи и ободрял на борьбу надеждой на помощь интервенции.
В кругу приближенных к нему духовных лиц г. Омска Миловидов в устраиваемых для этой цели подпольных собраниях на частных квартирах давал установки пропагандировать среди верующих контрреволюционную книгу автора Нилуса, так называемые «Протоколы сионских мудрецов», доказывающую неизбежную гибель советской власти.
В результате своей контрреволюцион работы, Миловидовым сколочена группа священников в числе 8 человек: Урванцева, Олерского Петра, Михайлова Александра, Кокаулина И., Леонтьева И., Козлова И., Никитина и Токарева…»
Злополучная книга Нилуса является объектом для постоянных и настойчивых вопросов каждому проходящему по этому делу лицу, невольно возникает любопытство - что же это за мудрецы такие, спрятавшие ухмылку во тьме веков, огородившиеся шестиконечными звездами, пентаграммами и подготавливающие время икс – 666! Из хода следствия складывается впечатление, что Нилус подкараулил этих самых сионских мудрецов за творческим процессом создания советской власти в России, подслушал их тайные наставления как получше уничтожить все чужие народы… и написал книжку, которую нельзя читать никому, а тем более священству…
Обвинения о превращении букв в цифры (за цифрой 666 якобы скрывается «Ленин – Сталин – антихрист), цифр в понятия и в подгонке их к знаку апокалипсиса могли бы показаться какой-то странной детской игрой, шуткой, забавой вроде кроссворда, если бы не настойчивость, с которой из допроса в допрос звучал вопрос каждому обвиняемому: «В своей контрреволюционной работе вы пользовались книгой Нилуса «Протоколы сионских мудрецов». Расскажите, с какой целью?..» И уже не до улыбки, когда нечто зловещее стоит рядом, леденя сердце и мысли. А в сердце звучит-кричит вопрос, на который никто не даст ответа: «Господи, да что же это за книга такая, одно прикосновение к которой уже становится преступлением!»
Но в задачу оперуполномоченного СПО лейтенанта ГБ Юрмазова и не входило давать разъяснения обвиняемым по тем вопросам, которые он задавал. Ему важен был сам процесс, создаваемый в рамках судебного делопроизводства и одобренный начальством. И понятие абсурда сознательно переводилось из филологической категории в опробованный и юридически уже испытанный метод дознания. Точно так же о физических воздействиях на обвиняемых можно судить исключительно по случайным фразам, косвенным уликам или по показаниям, из которых одно является полной противоположностью другому.
Из протокола допроса Антония Миловидова 30 ноября 1936 г.
«Вопрос: Следствие имеет данные, что вы систематически вели антисоветские разговоры в целях организации контрреволюционных кадров для борьбы с советской властью и ее мероприятиями.
Ответ: Нет. Всяких разговоров на политические темы с посторонними людьми я избегаю.
Вопрос: Вы даете неискренние показания и стараетесь запутать следствие.
Ответ: Не отрицаю, что мою квартиру посещали посторонние лица, как, например, священники из районов по делам церкви, но были только внутрицерковные разговоры, вопросов политики с духовенством я обсуждать уклонялся, т. к. за это уже привлекался к ответственности».
А вот материалы дополнительного допроса, проведенного несколькими днями позже, 4 декабря 1936 г.:
«Вопрос: Ваше отношение к политике советской власти?
Ответ: Мое отношение к советской власти явно отрицательное и я веду посильную борьбу с нею. Вопрос: В чем выражается ваша посильная борьба с советской властью?
Ответ: Я монархист, считаю, что единственная власть для народа - это монархия, т. е. народ и священнослужители могут свободно вздохнуть тогда, когда в России снова будет монархия.
Вопрос: Каким путем вы вели контрреволюционную пропаганду среди духовенства и мирян?
Ответ: Ведя контрреволюционную пропаганду, я использовал все пути и возможности для того, чтобы возбудить недовольство священнослужителей, а через них и мирян на советскую власть. Мною были использованы для контрреволюцион пропаганды события в Испании, контрреволюционная книга «Протоколы сионских мудрецов» Нилуса и, наконец, я вдохновлял идею и практическую работу священника Горьковского района Урванцева Ефрема на организацию недовольного советской властью населения района для откровенной борьбы с ней…»
Этот протокол-признание подписан Миловидовым, но - словно подпись делали два человека: начинал изнемогающий от чего-то человек, а завершал некто другой, а может быть, и тот же, только с другим почерком человек. От своих «признаний» Миловидов будет отказываться на другой день, писать заявление. Его приглашают вновь:
«Вопрос: Ваши показания за 4 декабря неверны, и вы от них отказываетесь, и они подписаны вами по необдуманности. Значит, вы отрицаете ваши показания от 4 декабря?
Ответ: Нет, я свои показания не отрицаю. Протокол от 4 декабря я полностью подтверждаю, подтверждаю все факты, изложенные о моей контрреволюционной работе.
Вопрос:Если вы свои показания считаете правильными и сейчас вторично их подтверждаете, для какой цели вы подали заявление об отказе от своих показаний?
Ответ: Я действительно своим заявлением хотел запутать следствие и все факты моей контрреволюционной работы…»
Как узнаешь, где истина, где ложь в этих показаниях, если все они писались одними и теми же лицами и излагались одним и тем же языком. На первых допросах каждый священник искренне отказывается от неведомой для него контрреволюционной группы «Борьба за церковь и религию», утверждая, как, например, священник из Челябинской области Старожилов Яков Анисимович, что борьба с безбожием должна быть только духовной, но… в завершении допроса - удивительно! – все, как один, они уже рассказывают о своей практической контрреволюционной деятельности, о том, как шло объединение контрреволюционного священства вокруг лозунга «Борьба за церковь и религию» и уже соглашаются, что называли власть жидовской и говорили это всем…
О методах дознания можно только догадываться. Отказываясь от истинных показаний и подписывая ложные, священники и свидетели жалуются на недомогание, на нервное состояние, на недопонимание. Объясняя причину дачи ложных показаний на своего отца священника Иоанна, Михаил К. говорит: «На предварительном следствии мне голову забили, продержав целых четыре часа на допросе… Я не помнил, что наговорил на отца. Один протокол я сам лично не читал и поэтому и не знаю, правильно ли мне его зачитывали…»
Близкие беспокоятся о своих родных, взятых внезапно и увезенных неведомо куда, пишут письма, заявления. Вот одно из них - от Миролюбовой Клавдии – жены Николая Миролюбова, священника из Черлакского района: «… Никакой политической пропагандой или агитацией, - пишет она, - мой муж не занимался, просто служил в церкви, доживал до старости. 20 ноября 1936 года в 8 часов вечера был вызван в НКВД и больше домой не возвращался вот уже более двух с половиной месяцев. Неизвестно – жив ли, здоров ли… В чем его вина и кто его обвиняет, и кто это мог выдумать и написать такую ложь и навести такую злобную клевету…»
Это письмо остается без ответа, как и множество других. Не поиски истины беспокоили исполнителей следствия, а поиски новых имен, которые могли бы «подтвердить» существование контрреволюционного заговора и тем самым поднять авторитет омских органов НКВД. Еще в 1922 году вождь мирового пролетариата В. И. Ленин дал наказ: «Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». «И большевики в точности исполнили указание, - пишет в своей книге В. А. Лисичкин «Крестный путь святителя Луки»:
В этот трагический список можно внести и нашего Омского святого – архиепископа Сильвестра Ольшевского, распятого на полу тюремной камеры и принявшего мученическую смерть. Всего же только за 1922 – 1923 годы было расстреляно и зверски замучено более 40 тысяч священников, монахов и дьяконов и более 100 тысяч верующих – членов православных церковных общин…
А как добывалось слово священника против себя, против своей совести можно увидеть в собственноручных дополнениях к делу архиепископа Луки Войно-Ясенецкого, профессора, гордости русской медицины, в 2000 году причисленного Русской Православной церковью к лику святых, приведенных в книге его внука В. А. Лисичкина. Святитель свой крестный путь начинал в застенках ташкентского НКВД: «… Такое расхождение между подписанными мною протоколом от 5 декабря 1937 г. и полным отрицанием своей вины при допросе в январе 1938 г., протокола которого в деле нет, и в протоколе допроса 23 февраля 1939 г. объясняется тем, что мучением «непрерывки», т. е. допроса без сна при сидении на стуле в течение трех недель я был доведен до состояния тяжелейшей психической депрессии, до потери ориентации во времени и пространстве, до галлюцинаций, до паралича задних шейных мышц и огромных отеков на ногах. Мучение было так невыносимо… дойдя до отчаяния, я предложил следователю Кириллову написать признание, в котором все будет сплошной ложью… Протокол был написан почти под диктовку Кириллова…»
Ташкентское, Омское или какое иное НКВД – принцип работы один. Просто в деле Миловидова таких документов не сохранилось, как и многих других, которые могли бы пролить истинный свет на обстоятельства фабрикации дела священников.
Было бы противоестественным, если бы священники не говорили о поругании святынь, если бы оставались безучастными к творящимся в землях Святой Руси бесчинствах и надругательствах. И, конечно же, по мере своих скромных сил они помогали тем, кто был в лагерях или в ссылке. Оказалось, что каждый акт милосердия фиксировался людьми НКВД, а соединенные вместе, они стали фактами и послужили благодатной почвой для создания версии о подпольной церковной кассе, которая материально поддерживала контрреволюцию.
Из протокола допроса А. Миловидова 16 января 1937 г.: «Вопрос: У вас существовала нелегальная касса по оказанию помощи осужденному контрреволюционному духовенству, скажите, кому вы пересылали деньги?
Ответ: В августе месяце 1936 г. я посылал 50 руб. денег осужденному и отбывающему наказание в Мариинских лагерях епископу Красноярскому Феофану Еланскому, в августе или сентябре переслал в Петропавловск 30 руб. отбывающему в ссылку иеромонаху Иову Миронову. Приблизительно в то же время через Козлова переслал рубашку Скворцову. В октябре месяце переслал через монашку Шкроевской церкви 10 руб. дьякону Зайцеву, отбывающему наказание за контрреволюционную деятельность в Казахстане. Деньги пересылал свои, никакой кассы у меня не было…»
Хитрое жонглирование понятиями можно видеть на примере обвинения иеромонаха Иннокентия Козлова, который якобы создал нелегальную церковь. Молельная комната не представляла интереса для следствия, а нелегальная церковь уже кое-что значила…
Из объяснения иеромонаха Иннокентия Козлова, датированного 8 марта 1937 г.: «…Я протестовал и протестую против выражения «нелегальная церковь», так как никакой церкви в действительности у меня не было. Эта идея навязана мне следователем, который не желал писать в протоколе по моей формулировке, говорил, что у них вещи называются своими именами и потому та комната, где я служил и молился, должна быть названа «церковью». Спорить не в моем характере, я уступил, но уступил возражая, говорил, что панихиды и всенощные бдения могут совершаться в любом доме, однако как православный священнослужитель, не отколовшийся от единой Православной Российской Церкви, возглавляемой митрополитом Сергием, я никак не мог организовать какую-то другую церковь, т. е. создать раскол, отделиться…»
Вот так легко, вроде, не придавая большого значения словам, следователь безобидную «молельную комнату» может превратить в понятие иного рода и веса, и обвинение уже тянет не на местного уровня неповиновение властям, а на контрреволюцию союзного значения.
«Вообще же, - пишет о. Иннокентий далее, - желая оставаться верным своим религиозно-христианским убеждениям до смерти и пребывать в молитве за других, я невозможным для себя считал заниматься общественной деятельностью, злонамеренной конспирацией и агитацией». Но для следствия все слова эти были пустой декларацией.
Следственные органы использовали жесткие методы дознания. Епископ, зная о них, старается защитить свидетеля Ф., священника, по сути дела совершившего на него донос.
Из заявления Миловидова в спецколлегию Омского областного суда от 21 марта 1937 г.: «Показания Ф. могли бы иметь право на истину, если бы он сделал на меня донесение властям сразу, а не через семь месяцев в НКВД, да к тому же Ф. это сделал не по своим нравственным убеждениям, а вследствие вызова на допрос, и Ф. формулирует, объясняет свои показания тем, что «как того требует беспристрастная юриспруденция, а не на основании моих признаний». Из сего я делаю вывод – его показания могли быть результатом допроса».
Миловидов знал, что говорил. Из него самого таким путем вытягивались признания доблестным лейтенантом ГБ Юрмазовым, записывались и, похоже, подписывались его рукой в силу немощи допрашиваемого: «…. я точно также давал неверные ответы на вопросы следователя, так как был в нервном состоянии…»
Об этом «нервном состоянии», которое случалось с Миловидовым, писал в спецколлегию Омского областного суда иеромонах Иннокентий Козлов, когда пытался защититься от несуществующих обвинений в свой адрес. В его словах нет эмоциональной или иной оценки, только констатация факта, которая вдруг прорвалась через все эти пятисотстраничные писания «Дела Миловидова» и его сообщников: «О свидетельстве епископа Антония Миловидова могу сказать – его показания – показания больного, ненормального человека. Мне говорили, что, возвращаясь с допроса, он метался, рвал на себе волосы, плакал, что подписал протокол, не соответствующий действительности…» Возможно ли ощутить глубину горя архипастыря, не сумевшего вынести «жала в плоть», возможно ли почувствовать покаянный плач его сердца?.. Нет. Возможно только поклониться ему и тем страдальцам, которые были с ним.
Суд над епископом Омским Антонием Миловидовым и членами его «группы» состоялся в Омске 19-22 марта 1937 года. Осуждены:
Фальшивка Омского следственного аппарата НКВД была опровергнута, но цель, которую она преследовала в свое время, была достигнута – всех, кто «соприкасался с Миловидовым», ждала одинаковая участь – расстрел.
О дальнейшей судьбе Антония Миловидова рассказала его ближайшая родственница - Людмила Владимировна Куликова, проживающая в г. Ульяновске: «После того, как владыку Антония осудили в Омске на 10 лет за контрреволюционную деятельность и отправили в г. Челябинск как бы отбывать срок, здесь его снова посадили, т. к. он, как будто, руководил священниками в Челябинской области и создал организацию «ПУХ» – партию угнетенных христиан. По этому делу было арестовано 20 священников 17 февраля 1937 года, а владыку сделали руководителем, будто он их вызывал в Омск, давал указания, писал им листовки…
2 октября 1937 г. тройка УНКВД по Челябинской области вынесла решение: епископа Омского Антония Миловидова расстрелять и всех с ним 20 священников, и 4 октября 1937 года все они были расстреляны в г. Челябинске».
Но «Дело Миловидова», можно сказать, не было закрыто, поскольку стало главным аргументом в пользу расстрела еще многих и многих священников и монахов.
Галина Минеева
(Книга Памяти жертв политических репрессий
«Забвению не подлежит», г.Омск, 2002. Л-М)